Рассказ участника конкурса "Белая скрижаль"

Табакова Людмила (г. Сосновоборск, Красноярский край)

ДОМОЙ

Прасковья ехала домой… Скромный белый платочек, концы которого переплетаются под подбородком, длинное штапельное платье, цветастый фартук, отделанный дешёвым кружевом; в негнущихся руках, натруженных за долгую жизнь, носовой платочек. Одежду эту она много лет берегла в старом фанерном чемодане, хранила до особого случая. И вот случай этот представился.

Прасковья ехала домой ранним весенним утром, чтобы попасть к обеду в родную Степановку. И хотя уже рассвело, утро хмурило насупленные брови, словно сердясь на заморозки, мешающие солнцу приступить к своим постоянным обязанностям. И радо бы оно, небрежно швырнув лучи, согреть простуженную холодной зимой землю, а заодно и души человеческие, но, видно, растеряло, милое, свои силы в схватке с затянувшимися в этом году холодами.

Ехала Прасковья не одна. Кутаясь в модный длинный чёрный шарф, как будто бы отгораживаясь им от всего мира, покачиваясь в такт движению автобуса, рядом с Прасковьей невестка Нелли. Непривычное, неслыханное до недавних пор имя Прасковья преобразовала в более понятное и близкое - Нэла. Имя это она произносила с особым трепетом и уважением, с каким относилась ко всему, не очень понятному ей.

Здесь же и две другие невестки: Настя - важная, дородная особа, всегда причёсанная и не к случаю нарядная, и Капиталина, знающая себе цену, и оттого чересчур независимая и резкая в своих суждениях и поступках.

Тут же сыновья. Их у неё и мужа Андрея трое: Мишка, Колька и поскрёбыш - Толька. Были и другие, но умирали ещё в младенчестве. В голодные тридцатые о них никто особо и не жалел - «бог дал, бог и взял». Ещё родятся.

Андрей прошёл три войны, ненадолго появляясь дома в перерывах между ними. И, как правило, после этого в семье ожидалось прибавление. Был он и на Советско-Финской, и на Отечественной, и на Японской. Горя хватил по полной. Несколько раз ранен был, да вот, гляди-ка, выкарабкался, выжил. Односельчане Прасковье завидовали. И как не завидовать, если из всех деревенских мужиков вернулись невредимыми только Иван - Таньки Шаврихи мужик, Колька Матрёнин, Петро Денисенко да вот он, Андрей Воронков. Прасковья и сама своему счастью не верила. Ночью спала – не спала, радовалась неожиданному счастью, осторожно, бережно, ласково касалась головы мужа с ещё не отросшим ёжиком волос: «Родной мой, Андрюшенька, вернулся…». И всё шептала, шептала невесть откуда взявшиеся в её заскорузлой душе ласковые слова.

Сирота с раннего детства, она от мачехи и слова доброго не слышала. И если бы Паша умела читать, то знала, что разделяет нелёгкую судьбу всех Золушек на свете. Всю грязную работу по дому выполняла только она. А угодить мачехе ой как трудно было! Рассердившись однажды на падчерицу, мачеха выбила ей вальком все передние зубы. И вот за что.

Вода в деревне привозная была, дорогого стоила, поэтому бельишко стирали на речке. Расстелив на досках очередную вещицу, Паша усердно отбивала деревянным вальком въевшуюся застарелую грязь. И надо же такому случиться! Стирая единственную приличную отцову рубаху, не удержала она её в окоченевших от холодной воды руках, рубаха выскользнула - и быстрое течение понесло её вниз по реке.

Такой потери мачеха не смогла перенести. Расправа была короткой. Вырвав из рук падчерицы валёк, она наотмашь ударила им по её лицу. Было слышно, как хрустнули зубы. Кровь хлынула изо рта. Прасковья захлёбывалась слезами от боли и обиды, размазывая по щекам неунимающуюся кровь, а отец даже слова не сказал в защиту дочери. Молча постоял, потупив голову, потом резко повернулся и пошёл по своим делам.

Проплакала тогда Прасковья всю ночь и поняла, что оставаться ей в этом доме больше незачем. Собрала в узелок свои нехитрые пожитки и пошла, куда глаза глядят. Приютила её одинокая бабка Вакулиха: «Не гоже, девонька, без крыши над головой жить. Пойдём ко мне, не обижу».

А через какое-то время жених нашёлся. Такой же, как Прасковья, голь перекатная, но парень из себя видный, по характеру добрый, уживчивый. И всё-то ему хорошо, и всё-то ему ладно. Пара получилась – заглядишься: высокие оба, статные. Жили дружно. За всю совместную жизнь « врёшь» друг другу не сказали. Работали в колхозе за палочки (так называли трудодни): и табак выращивали, и рожь сеяли, и картошку копали, а то за копейки на местных богатеев ишачили. Немудрёное хозяйство завели: кто курёнка дал, кто поросёнка. Кое-как концы с концами сводили, худо-бедно, да жили. Руки у Андрея золотые – со временем избу построил, лес вон он - под боком тайга шумит, и никто вроде бы его не учитывает.

Тут вскорости и Мишаня народился. «Вот нам и помощник», - подумала Прасковья. Не успел сынишка подрасти - в тридцать девятом Андрей ушёл на Финскую войну. Прасковья не разбиралась в политике, и ей казалось, что сделают русские первый выстрел, финны сдадутся, и Андрей домой вернётся. Никаких вестей от мужа не было долго. Настроение у Прасковьи падало с каждым днём. Всё чаще она вставала с воспалёнными от слёз глазами и старательно прятала их от сына. Неожиданно Андрей свалился, как снег на голову, кое-как в себя пришёл, по хозяйству помог и снова на войну, теперь уже Отечественную.

Второй сыночек Колюшка родился слабеньким, голову до девяти месяцев не держал. Мать оставляла его дома с малолетним Михаилом, которому и самому нянька была нужна. Постелет Прасковья на русской печке старый полушубок, привяжет малыша верёвкой к полатям, а сама идёт на работу, строго-настрого наказав сыну нажевать хлеба, в марлю завернуть и дать, как соску, малому. Вернувшись вечером с работы, со страхом заглядывала на печь: «Жив ли?». Жив, жив, еле дышит, глазки закрыты, но жив. А однажды, взглянув на худенькое тельце сына, его сморщенное личико, не сдержалась, накричала на Мишку: «Ты, наверно, сам весь хлеб съел!». - «Что ты, мам, я даже слюну в марлю выплюнул», - заплакал Михаил. Прасковья понимала, что зря обидела ребёнка, но сделала она это не по злобе, а от безысходности. Да и сын понимал это.

Видно, суждено было Николаю выжить. Постепенно окреп, ровесников своих в развитии догнал и перегнал. Кто бы мог подумать, что из маленького заморыша вырастет солидный мужик, профессор, доктор сельскохозяйственных наук, человек уважаемый, авторитетный. Прасковья им очень гордилась и относилась с особым почтением, кажется, даже чуть-чуть боязливо. И, видимо, поэтому сыновей своих называла Мишка, Толька и уважительно - Миколай.

 

Младший Толька рос при отце, вернувшемся теперь уже с Японской войны. Первый помощник в семье (старшие братья уже не жили дома), он и среднюю школу закончил, а затем институт. В армии отслужил. И невесту себе присмотрел. Всё честь по чести. Жаль только, что Михаил образование не получил, время было такое.

. Кажется, жить бы да радоваться. Но, видно, не судьба. Не проболев и месяца, умер Андрей. Видно, сказались старые раны. Похоронили скромно на деревенском кладбище под развесистым клёном, памятник с красной звёздочкой из жести поставили. Тишина на деревенском кладбище какая-то особенная, мёртвая. Разве что нарушит её металлическим карканьем ворона, да тележный скрип проезжающего мимо односельчанина. Спи, спокойно, солдат.

Погоревав вместе с матерью, разъехались дети. А Прасковье теперь одной век вековать. Всё. Осталась одна-одинёшенька. Слёз не было – выплакала. Август. Выйдет она в огород - ничего не радует. И, кажется, даже любимые подсолнухи от неё отворачиваются. Кругом одна. Жизнь превратилась в сплошное ожидание: вот Толька приедет, вот Миколай, вот Мишка. Те звали жить к себе – не ехала: «Вдруг не уживусь». А на самом деле, жаль было расставаться с деревней, где все свои, с домом, где всё напоминало Андрея. Наконец, вволю наплакавшись на плече своей соседки, сдалась, согласилась ехать к Николаю в Холмогорск. Квартира у него большая, места всем хватает. Но первое время она в ней места себе не находила. В бесконечных снах грезилась родная деревня: то соседка Беланиха с протянутой рукой, пришедшая хлеба занять, то дед Иван, грозящий ей сломанным костылём, то Андрюшка, молодой и красивый, её к себе манит. К чему бы всё это? Некому сны разгадать - к Фроське не сходишь. К окну подойдёшь - в десяти метрах продуктовый магазин-сарай с названием, как сказал Миколай, «Русь». А на картинках во всю стену нарисованы заморские фрукты, которые Прасковья отродясь не видела, а уж тем более не пробовала. Чуть подальше от магазина то и дело вспыхивает реклама, вспыхивает днём и ночью. И освещает комнату, как при пожаре. Страшно делается - не уснёшь, хотя ничего страшного в самой рекламе нет. Внучка прочитала: «Граждане, храните деньги в сберегательной кассе». А где их взять, деньги? Да если и появятся, зачем их прятать, их и так у неё никто не возьмёт.

А старухи городские совсем на деревенских не похожи. Накрасятся, сумки на руку повесят – и на лавочку. Фу ты, ну ты! Цельный день сидят, всех проходящих мимо осудят. Прибилась как-то Прасковья к одной компании, но и часа не выдержала. Была, правда, среди них ещё одна деревенская, но та больше молчала. Прасковья успела рассказать историю о своей мачехе, но интереса ни у кого не вызвала. «Может, они не поняли, что такое валёк? - подумала она. - Или просто никому здесь деревенские истории неинтересны?»

Не привыкла Прасковья без дела сидеть, пошла домой родных дожидаться. От окна - к окну, от окна – к окну. Дождалась, а они по своим комнатам разошлись и двери закрыли – отдыхают. Кран водопроводный открыть боязно, газовую плиту включить страшно. Книг кругом полно, полки ломятся, а ей-то что? Она не только читать, расписаться не умеет – крестик ставит.

Другой раз так тошно станет – ушла бы в Степановку пешком, да где она, та Степановка? И кажется ей, что надели на неё красивое платье из дорогого материала, а оно не подходит по размеру: под мышками жмёт, в бёдрах слишком узкое и совсем короткое. И неуютно ей в нём, неудобно, снять хочется. Не на шутку затужила Прасковья: есть-пить перестала, а потом и совсем слегла. Позвали доктора. Важный такой, солидный, обходительный, он болезнь распознал сразу. Слово сказал какое-то мудрёное: «Это, уважаемая, ностальгия». А таблеток не выписал никаких. «Возвращайте её, - сказал он сыну, - на родную почву».- «Ничего, мать, - похлопал её по плечу Николай, - со временем привыкнешь».

Не привыкалось. С постели вставать не хотелось. А зачем? Временами Прасковья впадала в забытье, и тогда начинала звать всех умерших родственников: «Андрюша, хороший мой, я иду к тебе… Галя, доченька…Надежда… - доченьки мои ненаглядные…» Иногда она не узнавала свою комнату, ей казалось, что они всей семьёй переехали: «И зачем мы приехали в это Веригино?» Или с тревогой в голосе просила невестку: «Нэла, Нэла, убери-ка валенки подальше, не унёс бы кто».

Болезнь развивалась стремительно. Врачи только руками разводили. Через неделю она впала в кому, из которой так и не вышла.

И вот теперь сбылась её мечта: Прасковья ехала домой… Наконец весеннее солнце всё-таки расправилось с утренней хмарью, полоснуло лучами по стылой земле, вскрыло рассыпавшийся осколками хрупкий лёд на лужах и стало сжигать заупрямившийся было снег вдоль дороги. Не прошло и часа, как стоявшие на обочине телеграфные столбы оказались по колено в воде, погрузив в неё оборванные нити проводов, напоминающие об утрате всех и всяческих связей: человека с человеком, человека с землёй, города с деревней. Обнажила свои колёса сельскохозяйственная техника, брошенная ещё осенью, где попало, нерадивыми хозяевами. Колёса автобуса буксовали в непролазной грязи.

Наконец показалась за поворотом долгожданная Степановка. Но там её, казалось, никто не ждал. Дом давно продан, разъехались в поисках лучшей доли многие соседи. Народ здесь теперь всё больше незнакомый. Встретилась на дороге бабка в плюшевой жакетке, бросила короткий равнодушный взгляд на проезжающий мимо автобус и заспешила по своим делам.

Подъехали к своему дому. Так и хочется всё-таки его назвать своим. Громко залаяла дворовая собака, но на крыльцо так никто и не вышел. А вот в окнах соседнего дома раздвинулись занавески, чей-то лоб прильнул к оконному стеклу. Потом хлопнула дверь, и к автобусу подошла ещё не старая женщина, в калошах на босу ногу, в старой затрёпанной фуфайке, в пёстром платке, наброшенном на плечи. «Прасковья, соседушка ты моя, горе-то какое!» - запричитала-заголосила, она. Из соседних домов, как по команде, потянулись к автобусу люди. Вопросов было много, но задавать их стеснялись, руководствуясь неписанными этическими нормами, а только почти неслышно перешёптывались, высказывая свои предположения по поводу смерти.

Время близилось к обеду. Солнце уже высоко стояло над головой. Похоронная процессия двинулась в сторону кладбища. Вот и последние метры грязной дороги. Конечный пункт, последняя в этой жизни остановка. Всё. Приехали. Благообразный батюшка, приглашенный из соседнего села, (церковь в Степановке разрушили ещё в Гражданскую войну) совершил скромный погребальный обряд.

Вот ты и дома, Прасковья. Андрюша, встречай. Земля-матушка, принимай. Первый комок глинистой земли, брошенный рукой старшего сына и крик старшей невестки, взорвавший тишину: «Ма-а-ма!». И всё. Закончился земной путь земной женщины. Открывай, святой Пётр, ворота в рай. Жизнью своей многотрудной, страданиями своими заслужила она райскую жизнь. Ведь умерла-то Прасковья в светлое Христово воскресенье.

И осталось на земле её продолжение – дети. А внуки? Почему-то на похоронах их не было. Видно, родители пожалели: дорога-то не ближняя. А жаль…

Кто-то поправил траурную ленточку на венке, кто-то из деревенских поставил в изголовье горшочек с цветущей геранью. Где в деревне взять розы-гвоздики? Подошли к деревянному, наспех грубо сколоченному из не струганных досок столу, разлили по граненым стаканам ледяную водку. «Помянем Прасковью…» Проглотив в горле застрявший ком, вдовец Федор Сидоряцкий, неоднократно предлагавший одинокой Прасковье руку и сердце, сказал: «Прасковья была, была…», - и зарыдал, нисколько не стесняясь своих слёз. Потом ещё раз добавил: «Была..."